Написано на фест по заявке: Холмсу снится, что он молодой (учитывая разницу во взрослении в то время) и живет в 21 веке. Там у него с Ватсоном всё хорошо и нет Мери.

Он просыпается. Когда он успел заснуть? Наверно, это Джон виноват. Тёплый Джон, свернувшийся под боком. Он запускает пальцы в отросшие светлые волосы, без опаски, у Джона по утрам крепкий сон, как у всех, кому нужно каждое утро спешить на службу. Защитная реакция организма. Но сегодня воскресенье. Спешить некуда. Радость от завершённого дела ещё не успела смениться скукой. Значит, будет долгий, нежный утренний секс и домашние утренние запахи – кофе, разогретых в микроволновке булочек, типографской краски и мокрой шерсти. Потому что Джон так и не выписал газету, выбегает за ней перед завтраком к ближайшему киоску. Газеты за завтраком - так старомодно. И расточительно – в сети все новости появляются быстрее. И романтично. Джон с лёгким звоном опустит поднос на низкий столик в гостиной – кофе, булочки, сахарница и молочник, воскресный завтрак требует особого обхождения, остатков старинного фарфорового сервиза миссис Хадсон, в отличие от ежедневных разномастных кружек. Поднос тоже старинный, серебряный. И свежая газета. Джон сядет в ногах дивана, подушки прогнутся под ним, и через одеяло можно будет чувствовать тяжесть и сладкое тепло. Можно будет любоваться пальцами, зажавшими край газеты, изгибом шеи, ухом и кусочком щеки, и глотать, обжигаясь, кофе, чтобы не заплакать от нежности.

А потом придётся выбраться из уютного кокона одеял для прогулки в парке, и обжигающе-холодный воздух осени, и пронзительная синева ясного дня, и запах умирающих листьев, и крики уток на пруду, - всё будет напевать о немыслимом, незаслуженном счастье.

Но к вечеру мозг, истомлённый бездействием, одержит победу над глупым, беспомощным сердцем, и они поругаются, и Джон уйдёт, хлопнув дверью, и кожа на руках будет зудеть от желания наполнить вены искусственным счастьем, потому что настоящее - не удержать.

Он просыпается от хлопка входной двери, как, уже полдень понедельника, почему он спал так долго? Сон был невнятный, тусклый, жёлтый, низкие своды подвала, сладковатый дым, расплывчатые лица, тоска и тошнота, сон цепляет, не отпускает, тащит назад. Джон сердится, голова трещит, кудри лезут в лицо, сбрить их к чёрту, вырвать с мясом, почему так щемит сердце?

Сара? Какая ещё Сара? Сара - это не страшно. Вот Мэри…

Из комнаты вдруг начинает вытекать воздух. Тени ползут по стенам - не надо было смотреть с Джоном всякие глупости, как чувствовал, но сил встать и уйти не было. Да, они давно переехали в гостиную, на диван, а наверху пыльно, холодно и пусто. Но сейчас спинка дивана сочится зелёной слизью, тени сгущаются, их можно потрогать, лицо Джона за ними неудержимо стареет, потолок опускается и стены начинают сжиматься. Почему же Мэри - так страшно?

- Шерлок, что с вами?

- Джон… Мэри дала согласие?

- Боже правый, Шерлок, моя жена пять лет как скончалась.

Он окончательно просыпается.

Обводит глазами низкий закопченный потолок, стены в потёках, слишком яркие засаленные подушки. Пытается отбросить с лица несуществующие кудри. Никогда не существовавшие. Джон постарел на целую вечность. Его одежда… старомодная? Да, и поношенная, пожалуй. Старая даже для этого времени.

Они оба немыслимо стары.

И у них нет общего дивана.

И нежного утреннего секса.

У них есть пчёлы. Или пчёлы тоже подсмотрены в одном из опиумных снов? Пчёлы-убийцы, математическая модель, убийство на… пароходе? Афганистан? Или Ирак?

Его, как доктора Джекила, сгубила неизвестная примесь в волшебном порошке. Анализы результатов не дали. И кажется, сегодня порошок из этой партии кончился.